Albert Fayngold: from My Notebook

I find it so hard to paint in New York. First, one must adjust to its insane rhythm: the noise, the filth, the fray of the streets, the glum stares or the bubble-gum talk of passersby – all of this oppressing Babel-like minutia, the ferment common to any modern metropolis. Yet, the larger issue is a lack of beauty, in so far as the word “beauty” still implies harmony of the whole. There is, of course, plenty of raw, phenomenal material thrown in together, in the spirit of “urban decadence”. Short of a style, it amounts, instead, to a cult: a cult of the contingent. It has become the holy ground to the “ash-can” realists and the surrealists alike, not to mention the post-modernists. No less eager to jump on the bandwagon are those seeking to turn away from the European canon for the thrill of the new. Take that Prague-born heroine of a Kundera novel, fascinated with the contrast between the “premeditated beauty” of her native Prague and that “accidental beauty”, or, as she puts it, a “beauty by mistake” which is a hallmark of New York. For all its glib appeal, the metaphor expropriates a certain psychedelic illusion: what is taken for “beauty by mistake” is, more often then not, precisely what is mistaken for beauty: that sublime “convulsion” which, according to Andre Breton, was to inaugurate a new perceptual aesthetic, is hereby substituted by a trivial, merely superficial “petit mal”.

And yet, as much as I resent the dominance of this aesthetic, I cannot ignore the reality that bore it. It would be useless to attempt to sever all ties, to revert to the old track of innocent representation. Besides, how, and by what bridge, would I hope to get back? The Charles’ Bridge, glum with its stone statues, held in the amber-colored hush of recent strolls, the magical Ponte Vecchio and Ponte di Rialto, the Park Footbridge which I used to cross as a child to get to the Dnieper’s Left Bank, and its lost shadow – that magisterial Railroad Bridge which was blown up in 1941 and which I only knew from old photographs… all of these symbolic pathways to my aesthetic homes have been, it seems, either lost or burnt. Or have they? For out of their ashes, Phoenix-like, there rises before me a Brooklyn Bridge; through its arches – the ones I have grown to love through Mayakovsky and Crane, through Hassam and Stella, I can see others: the Washington Square Arch and the one at Grand Army Plaza, the vaulted, equestrian entrances to Central and Prospect Parks. All the more gem-like against the hulking monsters of steel-and-concrete, they are the precious pockets of surviving beauty: they beckon and tremble, offering me their imperiled American past, which, up till now – up until my penciled hand begins to explore it – has not overlapped with mine.

Perhaps this is what drawing is, for me: the re-presenting, the dredging out of all possible pasts. Perhaps what I am really doing as I am “drawing” the Brooklyn Bridge, is the drawing and the re-drawing of those bridges of Saint-Petersburg which I walked when they were still Leningrad’s, of those iron corsets clasped tight over the drowsy Neva. Of the (both literally and figuratively) drawn bridges. Perhaps I am trying to prove to myself that they have not been burnt after all, but have been merely drawn, as in “raised” or “suspended”, as in “waiting-to-be-reopened”. Perhaps, all I am trying to do is to undo the finality of the past. Perhaps – but only perhaps. For, since I am thinking all this in English, how do I know I am not thinking this up? That this ”epiphany on the bridge” is my own, and not some pseudo-Joycean epiphany, not some strumming of the strings of English semantics? For in fact, it would be much more of a stretch if one tried to re-conceive this game in Russian: nothing would connect risovat’ and razvodit’ – except perhaps for this assonance, this slight verbal echo. And yet, I suspect that it is precisely because the connection is so tenuous, so tentative, so vulnerable to linguistic and mnemonic transmutations that I value it so; precisely because I know that this edifice may collapse at any moment that I, myself, am drawn to it; that I am drawn because I know I may actually “drown”. It is a high-wire act, this drawing of mine, reminiscent of those prankish, macho, gloried-sixties performances by the young who would climb the cables of the Brooklyn Bridge, walking as high as they might have felt, (and for that matter, actually been) at the time. Armed with a pastel pencil in my right hand and a rubber eraser in the left, I proceed in a similarly probing, balancing-rod way, trembling, deliberating, negotiating, sketching in a thin network of crow-feet lines, then rubbing it out, filling in the shadows, then lightening them, dotting in the figures of pedestrians, then smudging them into a moving blur of shapes, until suddenly, out of that ghostly palimpsest, a Bridge – no, the Bridge, that Bridge seems to spring forth as if of its own accord, and, as the butterflies’ dance in my viscera gives way to a surge of confidence, I know that I am coming home with a find.

October 11, 2002

New York, Soho, “Space Untitled”

Brooklyn Bridge: sketch. 2003 Prague. Charles’ Bridge: Kiev Park Footbridge.

sketch. 2002 photo archive

Альберт Файнгольд: Заметки из Рабочего Блокнота

Начинаю понимать как это всё-таки тяжело – заниматься живописью в Нью-Йорке. Тяжело, прежде всего, из-за его сумасшедшего ритма: шум, грязь, давка, суета улиц, мрачноватые взгляды или, наоборот, пустая болтовня прохожих – вся эта Вавилонская «молекулярность» (присущая, впрочем, метрополии вообще) –безусловно, давит на восприятие. Но, пожалуй, основным препятствием является отсутствие красоты – красоты в классичесом смысле слова, красоты гармонической. Вместо неё царит присущая «урбанистическому декадансу» стихийность; но царит не в качестве стиля, а просто в качестве культа случайности. Ему здесь поклонялись и продолжают поклоняться; паломничество к нему совершали и реалисты «школы мусорных ящиков», и местные сюрреалисты, и гиперреалисты, не говоря уже о постмодернистах. Присоединяются, как правило, и уставшие от канонов, жаждущие новизны выходцы из Европы. Невольно вспоминается одна из героинь нашумевшего романа Кундеры, заворожённая контрастом между «предумышленной красотой» её родной Праги и той «случайной красотой», или, как она выражается, «красотой по ошибке», что открылась ей в Нью-Йорке. При всей своей эффектности, метафора экспроприирует порочную природу психоделической иллюзии: то, что подразумевается под "красотой по ошибке", на самом деле является (по-крайней мере, в большинстве случаев) не более чем ошибкой; та божественная "конвульсия" посредством которой Андрэ Бретон надеялся преобразить эстетику восприятия, симулируется здесь чисто поверхностным шоковым «потрясанием».

И всё же, при всём моём неприятии здешней эстетики, я не могу игнорировать породившую ее реальность. Бесполезны попытки «отрешиться», попытки вновь влиться в исконное русло простосердечного, целостного реализма . Да и самого моста, ведущего в прошлое, уже не отыскать. Карлов мост, насупившийся статуями, застывший в янтаре прошлогодних прогулок, волшебные Понто Веккио и Понто Реале, Пешеходный Мост, по которому ребенком переходил на левый берег Днепра, и его тень – уничтоженный в далеком1941г. и знакомый только по фотографиям красавец Железнодорожный…Все эти тропы ведущие назад, к истокам, уже заметаны, все мосты сожжены. Но без остатка ли? Ведь несмотря на всё, словно восставший из их пепла Феникс, передо мной высится Бруклинский Мост со своими двойными арками-крыльями, воспетыми Маяковским и Крэйном, Хассамом и Стеллой. А там дальше, за ними, уже видятся другие: и Арка Вашингтона в Вилидже и Триумфальная Арка на площади Гранд-Арми, и сводчатые, венчающиеся конными статуями входы в парки – Центральный и Проспект-Парк. Эти архитектурные памятки, эти браслеты, кажущиеся ещё благороднее по контрасту с обрамляющими их железобетонными чудищами, эти каменные сосуды, всё еще полные былой красоты, нашёптывают мне свои истории, привораживают меня мифами своего полузабытого американского прошлого – прошлого, которое, пока я не прикоснусь к нему карандашом – никак с моим прошлым не соприкасалось.

Возможно, процесс рисования для меня в этом-то и состоит: в выявлении, в «проявке» многослойных хитросплетений прошлого. Возможно, по сути я не столько "воспроизвожу" Бруклинский Мост, сколько «вытягиваю» из памяти те мосты Санкт-Петербурга, по которым я бродил когда они еще назывались Ленинградскими; разводные мосты стягивающие заколкой-корсетом сонную Неву. Возможно, я просто пытаюсь убедить себя в том, что они, эти мосты, на самом деле были мною не сожжены, а действительно на время разведены, переведены в состояние преддверия, «пре-открытия». Быть может, я просто пытаюсь преодолеть бесповоротность прошлого. Но и это – не более чем предположение. Поскольку это продумывается по-английски, где гарантия что оно не вы-думывается? Что это моё "прозрение на мосту" исходит из моего, а не из какого-то псевдо-Джойсового подсознательного, не из игры на струнах английской семантики? Ведь даже этой игре словами найдется русский эквивалент, он вряд ли себя оправдывает на уровне смысловом, этимологическом: между словами «рисовать» и «разводить» мало общего – разве что еле уловимое эхо аллитерации. И все же, я подозреваю, что именно потому что родство это настолько сомнительно, настолько провокационно, настолько подвержено лингвистическим и мнемоническим метаморфозам, оно и представляется мне преисполненным сокровенным смыслом; что именно поскольку вся эта хрупкая конструкция может в любой момент рухнуть, меня к ней и тянет; что, наконец, в самой этой тяге подспудно улавливается потенциальная угроза, подобно тому как в самом желании, тяге («тянуть») изначально присутствует намек фатальтности («тонуть»). Набрасывая силузт моста, я чувствую себя этаким бравым канатоходцем – азартным как те бедовые парни что в шестидесятые на пари проходили по его подвесным кабельным снастям; чувствую себя не менее опьяненным чем они, должно быть, себя чувствовали (а в большинстве случаев, вероятно, и были.) С пастельным карандашом в правой руке и резинкой в левой, я продвигаюсь наощупь, балансируя, выжидая, взвешивая каждый шажок-штришок, тонкой линеарной сеточкой намечая контур и затем пальцем её же смазывая, то набирая силу тона в тенях, то проходясь сверху резинкой, пятнами «вписывая» фигурки пешеходов, затем обобщая их, сохраняя только колышущиеся массы, пока, наконец, из этого призрачного палимпсеста не «выскакивает» именно «тот», искомый мост, и внутренняя дрожь стихает, уступая место растущей уверенностью находки.

11-18октчбря 2002

Нью-Йорк, Сохо, кафэ «Место без Названия»

Перевод автора